Мы еще молоды, Лидий! вкруг шеи кудри виются;
Рдеют, как яблоко, щеки, и свежие губы алеют
В быстрые дни молодых поцелуев. Но, скоро ль, не скоро ль,
Все ж мы, пастух, состареемся, все ж подурнеем; а Дафна,
Эта шалунья, насмешница, вдруг подрастет и, как роза,
Вешним утром расцветшая, нас ослепит красотою.
Поздно тогда к ней ласкаться, поздно и тщетно! вертушка
Вряд поцелует седых — и, локтем подругу толкая,
Скажет с насмешкою: «Взглянь, вот бабушкин милый любовник!
Как же щеки румяны, как густы волнистые кудри!
Голос его соловьиный, а взор его прямо орлиный!»
— «Смейся, — мы скажем ей, — смейся! И мы насмехались, бывало!
Здесь проходчиво все — одна непроходчива дружба!»
«Здравствуй, здравствуй, Филинт! Давно мы с тобой не видались!
Век не забуду я дня, который тебя возвратил мне,
Мой добродетельный старец! милый друг, твои кудри
Старость не скупо осыпала снегом! Приди же к Цефизу;
Здесь отдохни под прохладою теней: тебя ожидают
Сочный в саду виноград и плодами, румяная груша!»
Так Цефиз говорил с младенчества милому другу,
Старца обнял, затвор отшатнул и ввел его в садик.
С груши одной Филинт плоды вкушал и хвалил их,
И Цефиз ему весело молвил: «Приятель, отныне
Дерево это твое; а я от холодной метели
Буду прилежно его укутывать теплой соломой.
Пусть оно для тебя и цветет, и плодом богатеет!»
Но — не Филинту оно и цвело, и плодом богатело:
В ту же осень он умер. Цефиз молил Жизнедавца
Так же мирно уснуть, хоть и бедным, но добрым. Под грушей
Старца он схоронил и холм увенчал кипарисом.
Часто слыхал он, когда простирала луна от деревье;
Влажные, долгие тени, священное листьев шептанье;
Часто из гроба таинственный глас исходил — казалось!
Был благодарности глас он. И небо давало Цефизу
Много с тех пор и груш благовонных, и гроздий прозрачных.