Вокзал оцепенел, онемевает док.
Посты полиции, заводчикам в угоду.
От каждой буквы замиранья холодок,
Как в первый день семнадцатого года.

Радио стальные шеи своротили.
Слушают. Слушают, что из-за Ламанша.
Сломят? Сдадут? Предадут? Или
Красным флагом нам замашут?

Слышу. Слышу грузовозов храп...
Лязг оружия... Цоканье шпор...
Это в док идут штрейкбрехера.
Море, им в морду выплесни шторм!

Слышу, шлепает дворцовая челядь.
К Болдуину, не вяжущему лык,
Сэр Макдональд пошел церетелить.
Молния, прибей соглашательский язык!

Слышу — плач промелькнул мельком.
Нечего есть. И нечего хлебать.
Туман, к забастовщикам теки молоком!
Камни, обратитесь в румяные хлеба!

Радио стало. Забастовала высь.
Пусто, — ни слова, — тишь да гладь.
Земля, не гони! Земля, — остановись!
Дай удержаться, дай устоять.

Чтоб выйти вам из соглашательской опеки,
Чтоб вам гореть, а не мерцать —
Вам наш привет и наши копейки,
Наши руки и наши сердца.

Нам чужды политиков шарады, —
Большевикам не надо аллегорий.
Ваша радость — наша радость,
Боль — это наша боль и горе.

Мне бы сейчас да птичью должность.
Я бы в Лондон. Целые пять,
Пять миллионов — простите за восторженность! —
Взял бы, обнял и стал целовать.